|
Давай поговорим с тобой о Любви. Нет, не об обыкновенной любви между
мужчиной и женщиной, хотя, конечно, где вы видели обыкновенную любовь?
Это как "Обыкновенное чудо" Захарова. Любовь, как и чудо, они
не бывают обыкновенными, хотя это и есть самая распространенная... Вещь?
Субстанция? Материя? Как рассказать тебе о Любви, не срываясь в морализаторское
"надо", "должны"? Любовь, она везде. Ее тысячи, и
она одна. Не люди любят друг друга, она выбирает людей, в которых она
может проявиться именно так. Она скрыта в каждом из нас, и только Она
дает жизнь, не только новому человеку, но и нам, мы живем в этом мире
лишь тогда, когда позволяем любви шевельнуться в нас. Потому что окружающая
нас жизнь это тоже Любовь, и только пробудив любовь в себе, мы сможем
ощутить жизнь.
Любовь может быть направлена только на одного человека. Это любовь, соединенная
с душевной или духовной близостью. Или это опыт прошлых жизней стучит
в тебе и помогает открыть стенку сердца именно этому человеку. А может
случиться так, что сердце раскрыто двоим. Одному так, а другому так. Любовь,
преломляясь сквозь человеческий дух, человеческую личность, обретает тысячи
форм. Некоторые эти формы язык называет дружбой, некоторые -- ненавистью,
некоторые -- жадностью. Если дух наш чист, чиста и любовь, если же нет,
мы нередко натыкаемся на гвозди страстей и раним себя. Самая чистая Любовь
без привязанности, и поэтому Учителя одиноки. Но мы проходим иными ступенями,
и наша любовь пока иная. Я люблю тебя, и я буду с тобой. Что мне еще рассказать
тебе о Любви? В соседней комнате в кроватке дремлет наша дочка, плод нашей
любви. Что
мне еще рассказать тебе?
Убийство? Какая страшная вещь. Страшная и бессмысленная? Ведь нету более
ужасного способа сделать себе хуже, учитывая, что вечную составляющую
нас, проходящую в веках из жизни в жизнь, ты убить не в силах. Хотел я,
конечно, поговорить о другом, но не стану, иначе приходит в голову "баллада
Рэдингской тюрьмы" Уайльда: "Ведь каждый честный человек Уайльдов
убивал?"
Но мы говорим об убийстве, как о насильственной физической смерти человека.
Самое смешное, если может быть смешным что-то, связанное с убийством,
это то, что жертва, переходя в следующую жизнь, получает кармическое вознаграждение,
делает огромный шаг вперед в вечности, а тот, кто убил наоборот. К тому
же, убийство себе подобных противно человеческой природе, и, пусть на
каком-то очень глубинном уровне, разрушает человеческое в убийце. Потому
так страшна война. Потому так страшна смертная казнь, когда в роли убийцы
выступает общество. Причем не абстрактное, а мы, если мы живем в стране,
которая убивает. На самом деле, никто не знает последствий события, когда
один человек отнимает жизнь, пусть только физическую, у другого (даже
если тот, кто отнимает и тот, у кого отнимают, это один и тот же человек).
А значит? А что же это значит? Да не знаю я! Кто я такой, чтобы рассуждать
об этом, что еще можно сказать, кроме первой из заповедей: Не убий!
"Рок-н-ролл мертв". Парадоксальная фраза с одной стороны, эта
фраза настоящий рок-н-ролл, а, значит, это правда, а значит, он мертв,
а значит? Она для меня соотносится с фразой Окуджавы о том, что "авторская
песня умерла", хотя она вполне еще живехонька. Так что же такое рок-н-ролл,
почему он мертв, будучи жив? Ведь это не просто направление в музыке,
это особая форма энергии, форма духовной практики, даже молитвы? Она характерна
для той культуры, где не все можно, точнее для той культуры, которую называют
тоталитарной, где существуют не только общечеловеческие нормы того, что
можно, а что нельзя, где государство пытается проникнуть во все сферы
жизни своих граждан. Можно еще раз повторить фразу о том, что рок это
музыка протеста. Она верна только отчасти. Скорее можно сказать, что рок
это желание свободы. Желание недостижимой свободы. Потому, что, как только
появилась эта самая внешняя свобода, те, у кого ее не было внутри, прекратили
свое бытие в роке. Вот поэтому "рок-н-ролл мертв, а я еще нет".
А протест внес в рок-музыку, в рок-культуру элемент отрицания, и именно
он уничтожил тех, в ком отрицания было больше утверждения тогда, когда
отрицать стало нечего. "Нет!", не найдя приложения вовне, направилось
на его носителей. И поэтому самые высокие образцы рока перестают быть
им, выйдя за рамки жанра, ведь к Любви неприменимы никакие жанры. А что
есть высшее творчество, как не Любовь.
Эта ситуация напоминает мне одну Башню, у которой было два основания
и одна вершина. Так и два порождения советского строя: авторская песня
и русский рок сливаются в высших образцах своего творчества, жанры исчезают,
остается Служение Свету. Недаром же первые барды были жрецами - друидами.
Как говорит Александр Мирзаян: "вначале была песня".
Почему дорога так притягивает нас? Не потому ли, что она похожа на жизнь,
или, наоборот, жизнь похожа на дорогу? Дорога это соединение двух составляющих
нашей Вселенной - пространства и времени. "Менять часы на километры
в пропорции один к пяти". В дороге мы отрываемся от условностей,
в дороге легче ощутить старую, как мир истину: "я только странник
на земле". Сколько всего посвящено Дороге и не мудрено! Человек не
может стать полноценным, не познав дороги. Оттого в нас и сидит эта тяга
к путешествиям, оттого я и пишу эти строки в поезде "Симферополь-Одесса".
А еще в дороге почти исчезает, теряет свою серую страшность быт. Наверное,
именно поэтому мы и не можем путешествовать постоянно - чтобы понять прелесть
дорог, мы должны пройти и школу быта, научиться жить в нем. В дороге легче
ощутить себя крохотной, но неотъемлемой частицей этого мира, свое место
в нем, просто, без бунта и претензий, принять его и идти дальше, отбросив
все, что мешало в прошлом.
Дорога лучший врач. Дорога лучший попутчик. Что есть дорога, как не ожидание
нового, не надежда на лучшее, которое уже за поворотом, уже здесь?
Люблю. Что мне еще сказать? Люблю самого лучшего, самого светлого и непонятного.
Убивающего и всепрощающего. Люблю, что бы с нами не случилось. Люблю,
и сердце бьется, и губы шепчут твое имя. Думаю, как ты, говорю, как ты,
дышу тобой. И хочется схватить твою руку и позвать тебя, только тебя,
в минуту опасности. Господи, пусть с тобой будет все хорошо! Господи,
храни тебя! От меня?
Господи, великий и всемилостивый! Я не знаю, что будет дальше, что произойдет
со всеми нами. Я на все согласна. Господи, да свершится воля Твоя, я принимаю
любую судьбу. Об одном прошу, если можно, если это только возможно, сохрани
мне разум, сохрани во мне человека, не дай мне пролить кровь, убереги
меня от убийства. Господи, все, что угодно, но пусть все живут! Пусть
я не буду убийцей.
Рок-н-ролл
Это весеннее небо,
Это горячее солнце,
Это три аккорда,
Это кошачья грация,
Это Пушкин и Блок,
Это рюкзак и пыльная дорога,
Это ритм моего дыхания,
Когда я вижу тебя!
И все это ? рок-н-ролл.
Море. Безбрежное ночное море, клочок суши, море со всех сторон. Штиль
и луна. Под луной только клочок суши, море и мы с тобой, одни в подлунном
мире - вечные, молодые и древние одновременно, ибо нет времени в этой
созданной нами вселенной. Море. Начинается шторм. Нет, это не шторм, закипает
вода у самого берега и из воды появляется НЕЧТО. Может быть, спрут, а,
может, и какое-то вовсе неведомое создание, которыми полны глубины этого
неизвестного моря. Ты дрожишь и прижимаешься ко мне, но я улыбаюсь - здесь
нам ничто не грозит. Чудище исчезает, оставив на берегу Морской цветок.
Он светится едва заметным голубоватым свечением. Мы оба наклоняемся к
нему, и я уже не могу различить, где я, а где ты, где цветок, а где море?
Море шумит? Нет, это стучат в окно капли утреннего дождя. Какой странный
сон! И ты рядом, открываешь глаза и смотришь на меня очень странно. Кажется,
твои глаза светятся лунным светом. Или сиянием того цветка.
- Что тебе снилось, родная?
- Не поверишь. Море.
Моя надежда, моя жизнь, моя вечная мечта, тревога и успокоение. Мой дом,
безграничный и бесконечный. Мимолетность встреч и разговоров, леса, поля,
реки, города, огромное небо и не менее огромное море. И воздух везде разный.
Стук колес, шуршание шин, пыль от шагов. Потрепанный рюкзак, гитара и
книжка почитать. Прощание, встреча, скрытые слезы и вечно-глубокое "здравствуй!"
Дорога.
Утро. Хмурое, холодное, промокшее после ночного ливня утро. Привычная
муть в голове от недосыпа, привычная утренняя маршрутка на работу. Все
привычно. Но что-то в этом утре особенное, неуловимо-необыкновенное. Пытаюсь
понять, и понимаю - это две женские улыбки, проводившие меня в дорогу
- твоя и дочки нашей. Да, конечно, это происходит почти что каждый раз.
Но где найти две одинаковых твоих улыбки и два одинаковых "пока-пока"
нашей Асеньки?
Утро. Проснулся раньше всех. Включил компьютер, получил почту. Ответил
всем, постарался каждому вложить в письмо кусочек утреннего солнца и того
дивного сна, что снился ночью. Запечатываю каждое электронное письмо мыслью:
пусть все будет хорошо! С почтой закончено, теперь дневник. Да, день только
начинается, но ночью снился такой удивительный сон, что нужно успеть,
пока не исчезло то волшебное ощущение, записать его для тебя.
Ты скоро встанешь. Значит, кофе, бутерброды. Пока варится кофе, дописываю
абзац в лекцию по Древней Руси и включаю музыку. Вместе с солнечным светом
нашу комнату наполняет БГ. Ты проснулась!!! "С добрым утром, радость
моя!" - моя молитва самого обыкновенного утра.
Сине-зеленый мир, соленый и прохладный. И волны бегут и разбиваются о
камни, они приходят из той невидимой и неведомой дали, где они встречаются
с небом, где барашки становятся облаками, а, может, наоборот. Мощная,
мудрая и древняя стихия, по сравнению с которой мы все маленькие и беспомощные.
И мы стоим и смотрим на шелестящий бег и слушаем синий шум.
Сегодня самое обыкновенное утро. Так же, как всегда бывало, полнолуние
сменилось рассветом. Небо стало серым, потом голубым. Взошло солнце, запели
птицы. Шелестит мокрая от росы листва. Ветер принес запах моря. Просыпаются
люди, слышны шаги, голоса, автомобили гудят, смеются дети. Самое обычное
утро. Всем, кроме одного: это первое утро в твоей жизни.
Я вхожу в свой кабинет. Долго брожу между полок библиотеки. Совсем недавно
я закончил читать все начатые книги, и теперь я хочу выбрать новую. Может
быть, эту? Лотман, седьмой том, "Семиосфера". Какое красивое
название. Нет, что-то не хочется. Или покопаться в летописях? Насладиться
этим шикарным и тяжеленным факсимилле Радзивилловской или окунуться во
все шесть томов Никоновской? Или расслабиться и почитать что-нибудь легкое,
простое? Что-нибудь вроде "В мире запахов и звуков?" Или дать
себе еще один шанс понять, что такое стихи? Цветаева? Рильке? Бродский?
А что это за маленькая книжечка? Что-то я ее не припомню? Какие-то белые
листы? Неужели это чистая книга? Но нет, вот чья-то запись на последней
странице. Рука, похожая на твою, но
почерк незнаком. Всего одна фраза: "Все книги ? это ты."
Шелест страниц. Запах пыли и старой бумаги и обтянутая тканью потертая
обложка. Хранилище знаний, учебник мудрости. Кажется, буквы думают и дышат.
Старый, строгий, классически красивый шрифт. И можно читать до бесконечности,
снова и снова вглядываясь в строки, и в то, что между ними. Шелест страниц.
И дивные стихи и сказочные иллюстрации и золотое тиснение на синей обложке.
Профиль вечно молодого и бесконечно мудрого поэта. Книга моего детства.
На улице жарит июль. А в душе моей тихо падает снег. Не метет буран,
не стелется поземка. Бесшумно, неслышно падает снег. Мягкий, бесшумный,
падает он на мои раны, холод останавливает лихорадку, успокаивает боль.
Снег идет в моей душе, и тишина, такая удивительная тишина, какая только
и бывает при таком снеге, и шорох падающих снежинок не нарушает ее, а
только усиливает. Только в такой тишине можно услышать нечто, чего в обычной
жизни не услышшь. Вот падает снежинка, такая же, та же, что и мириады
остальных, укутавших меня изнутри, принесших мне покой.
-- Снежинка, счастье мое, как звать тебя?
-- Ольга?
Мой летний снег носит это святое имя. Твое имя.
Летит бесшумно, кружится и падает. Холодное белое совершенство, мягкость
пуха, белизна молока, холод змы. Прячет грязь, засыпает лед, укрывает
деревья. Безмолвный язык зимы, слезы холода. За ночь мир становится белым.
А утром мы выйдем гулять.
-- Мама, что это?
-- Солнышко, это снег! Это зима пришла?
Я иду по улице, и сердце рвется из груди. В такт бешено бьющемуся сердцу
заливается маленький колокольчик на груди. Всем их выдали в школе, а я
отказался. В этом марте мы обменялись колокольчиками с тобой, и я с тех
пор не расстаюсь с ним. Меня даже прозвали прокаженным в лицее, хотя это
мне все далеко-далеко, почти что нету этого. Что мне они - мои одноклассники,
ополчившиеся на новичка, ставшего лучшим в их классе в первую неделю моего
появления там. Сегодня я их вижу в последний или в предпоследний раз,
если пойду на выпускной, то в предпоследний. И я не зол на них. Я гораздо
более счастлив, чем они. Потому что сегодня вечером они пойдут на дискотеку,
а быть может, напьются. А я вечером поеду на вокзал, сяду в поезд, впервые
в жизни совсем один, и поеду к тебе.
127-й автобус узнаешь сразу. По заполненности его женщинами всех возрастов
в платочках. По наивным религиозным речам, звучащим в нем. В последнее
время они звучат настолько часто, что я, выросший в этом районе, много
лет ездивший в этом автобусе тогда, когда он еще был простым советским
автобусом с надписью "Образцовый маршрут", и не превратился
в то, что называется одесским народным словом "таксобус", я
чувствую себя в нем инородным телом. Вот садится рядом сердобольная старушка,
и начинает меня уговаривать: "Сходи в монастырь, услышь слово Божие,
и отпустятся твои грехи". Как все просто! Пошел, услышал слово батюшки,
кинул найденный в автобусе гривенник на пожертвования (не жалко, а грехов-то
поменьше стало!) и все, чистенький! Можно снова грешить.
Но мне выходить дальше. Я наслаждаюсь пятью минутами тишины в пустом
автобусе. Еще две минуты по улице, и вот он, дом. Навстречу мне неземное
создание, еще неуверенно переставляющее свои ноги по грешной земле. Голубоглазый
ангел смотрит на меня и улыбается божественной, неземной улыбкой, за которой
нету ничего, кроме чистой радости:
- Па-па!
Мы приходим в школу в белых блузках и черных юбочках за неимением формы.
И с бантиками и косичками. Беготня, суета, цветы, нервный смех. Нас ведут
в актовый зал, выстраивают в каре, мы поем и декламируем стихи. И нам
нисколько не грустно, мы наревелись на репетиции. А мысли уже о том, что
послезавтра вступительное сочинение, а через неделю выпускное. И мы все,
уже чужие друг другу, разбегаемся по домам, звеня колокольчиками. И только
я еду к своей команде отбираться на телебрэйн, и Юлька с Илюшкой, так
же, как и я, звенят колокольчиками. И это спасает от неуверенности и одиночества.
И все-таки, все-таки? Почему мне так тепло на сердце каждый год 25 мая?
Я еще очень молод. Двадцать шесть это еще не тот возраст, когда постоянно
вспоминаешь детство. Тем более, когда рядом бегает детство следующего
века, следующего поколения. Но время от времени что-то всплывет в памяти,
что-то кольнет в сердце. Детство. Это уже так далеко, а память - такая
коварная штука! И тогда, когда это будет необходимо, воспоминаний о детстве
окажется чуть-чуть. Но тем оно, наверное, и ценно. Детство. Пора, когда
мы живем так, как должны, по идее, жить всю жизнь. Детство. Вечная молитва
Солнцу, радости и миру. И наивная, но самая святая и светлая просьба:
пусть все будет хорошо! Детство. Думаю о нем, и не могу поверить, что
были целые поколения, у которых его попросту не было. Детство. Моя история
и опора. Детство. Фотокарточка на фоне Вечности.
С самого утра, вот только-только я вышел из поезда, идет дождь. Холодный,
колючий дождь, проникающий сквозь зонт, сквозь одежду, сквозь обувь? Идет
уже седбмой час. И уже минут сорок я просто стою под ним, закрыв зонтик,
и смотрю. Смотрю на чудо, на явление Бога в этот мир, руками человеческими
сотворенное. На сотворенное неведомыми гениями восемьсот лет назад. Спасение
в камне.
Идет дождь, а мне становится теплее. И нет пройденных километров, нету
мелких мыслей, иногда пробегавших сегодня у меня в грешной голове. Нету
мокрой земли и мокрого неба, соединенных этим дождем. Отступает все это,
остается только он, собор Спаса Нередицы.
Облака. Маленькие кусочки счастья. Помню, в детстве очень любил смотреть
на облака. И два мультика меня доводили до экстаза в желании оказаться
поближе к ним "По дороге с облаками" и "Трям-здравствуйте!"
Потом я полетел на самолете и увидел их совсем близко, они ласкались к
его крыльям и иллюминаторам, а значит, и ко мне. Затем? Затем я стал взрослым.
Работа, семья, проблемы. Но если становится совсем невмоготу, взгляд вверх,
и дай Бог, чтобы на небе были облака!!!
Одиночество. Как-то моя любимая (тогда, хотя, впрочем, и сейчас) девушка
в 16 лет со своим парнем гуляла по Питеру и писала мне: "и не снившееся
Маргарите одиночество было в моих глазах". Она искала Того, кого
любит. Прошло с тех пор восемь, кажется, лет. И кажется мне, что бывает
два вида одиночества: то, которое дает силы и вдохновение, и то, которое
их отнимает. Первое это одиночество наедине с Богом, в Его присутствии.
Одиночество-молитва, одиночество-огонь. Второе это одиночество, окрашенное
личной обидой, болью. Так одинока была Маргарита. Господи! Дай мне сил
перейти из второго одиночества в первое!!!
До сих пор не могу понять, как это стало возможным. Город, который старше
моей родной Одессы раз эдак в шесть, а то и поболее, город, в котором,
перекапывая огород, я тревожу культурный слой тех времен, когда де Рибас
бегал мальчишкой по своей Испании, а будущего Дюка вскармливала грудью
какая-то служанка из Прованса, этот город станет моей второй родиной.
Что-то есть в них общего, в нем, когда ему было двести лет, и в моей Одессе.
Молодость, сила, свобода, купеческая хитрость? Все это ушло в землю, оставив
после себя кристаллы Духа на дневной поверхности. Храмы, в которые необязательно
заходить, чтобы помолиться Единому Богу, которого почитали и православный
Евфимий, и язычник Добрыня, и католик Ришелье. Храмы, возносящие ввысь,
одним своим наличием на этой земле, уже тем,
что они стоят в этой безмолвной литургии. Мой город, мой хозяин, мой господин.
Господин Великий Новгород.
За иллюминатором тихо журчит вода. Небольшая речушка Ковжа течет сквозь
наш теплоход. Смотрю на воду и думаю о тебе. Ты такая же - текучая и неповторимая,
схватишь, а пальцы сомкнутся в пустоте. Но самый твердый камень бессилен
перед тобой. Больше всего удивляет меня то, что ты не тушишь моего огня,
а, наоборот, еще сильнее его разжигаешь. В зеркале Ковжи отражается летнее
северное закатное небо. Я поворачиваю голову и вижу это же небо, отраженное
в твоих глазах.
Странная поверхность. Я никак не могу ее понять. Что-то в ней все время
происходит, появляется. Непонятно. Какой-то человек все время смотрит
на меня из нее. И что скажет на это современная наука? Скорее всего, объявит
меня шарлатаном. Но этот стеклообразный прямоугольник манит меня. Он и
вправду волшебный! Говорят, что тот человек, который на меня смотрит,
это я сам. Вот только не говорит ничего. Я заговариваю с ним, но он только
открывает рот. Нет, не могу больше! Или оно меня поглотит полностью, или
я с ним разберусь. Странно так. Проснулся утром -- и не могу ничего понять.
Полдня мучился и вдруг понял - то, что стучит во мне, стучит теперь справа!
Не могу понять, было это, или приснилось только? Седые скалы в черной
воде. Черной, как расплавленный графит, хотя я никогда не видел жидкий
графит. Такого я тоже никогда не видел. Сосны, растущие прямо из скалы,
непонятно как цепляющиеся за них. Будто бы загадочный Lapis exillis упал
здесь в Ладожское озеро. Камни, держащие мир. Странно ощущать, что самое
неприятное место здесь это монастырская усадьба. Что-то не заладилось
у ее зодчих, такое было бы уместно в губернском городе N, но здесь? Слава
Богу, остров большой. Отошел на километр, и становится чище. Легче дышать.
Здесь каждая благая мысль становится молитвой. Моя мечта, мои грезы, моя
надежда, мой Валаам.
Какой же он все-таки разный. Есть Санкт-Петербург, Эрмитаж, Петропавловка,
Невский. Есть Петроград, есть чисто ленинградские районы. Эта сторона
улицы при артобстреле наиболее опасна?? Есть районы, которые иначе, как
"Черный пес Петербург" не назовешь. Здесь дворы, как колодцы,
но нечего пить. Как иголка сидит этот город в моем сердце - и больно,
и без него никак. Этот город подарил мне тебя, ту тебя, которую я знаю,
этот город отнял тебя у меня, этот город вернул мне надежду. Светлый,
темный, страшный и странный город. Город, выстроенный на крови, на костях,
на любви. Город, у которого с нами все еще впереди!
Его звали Ансельм. Не помню я его фамилии, хотя в свое время прекрасно
ее помнил. Память моя странная штука. Имя вот запомнилось, его все так
и звали, даже преподаватели в университете. Почему оно такое, никто из
нас не знал, а спрашивать не стали по понятным причинам. Но все по порядку.
Пришел он к нам в школу в наш десятый класс: школа была преобразована
в лицей, самых худших отчислили, кто-то ушел в ПТУ, и объявили добор.
Вот он и появился в нашем классе. Где он жил не знал никто, по-видимому,
где-то на окраине, там, где никто из нас, центральных, не жил. Конечно,
вместе с ним, пришел и кто-то еще, но кто
и что с ними стало дальше, убей Бог, не вспомню. Память моя дурная.
В общем, невзлюбили его мы сразу. За что? Не то, чтобы он был слишком
правильным, таких и у нас самих было немало, лицей все-таки, как тогда
говорили, элита. Вот только, судя по всему, он за людей нас не считал.
Даже побить хотели, но, во-первых, он сам был парень ничего, судя по виду,
во-вторых, говорили, что у него папаша какая-то шишка ментовская, а в
третьих, -- за что бить-то? Он действительно был лучшим по физике, профилю
нашего класса, знал ее лучше нас, нашей классной и некоторых преподов
из университета, которые читали у нас спецкурсы.
В десятом классе он выиграл республиканскую олимпиаду и межрегиональный
турнир, в одиннадцатом на международной взял третий диплом. Получил свою
золотую медаль и без всех экзаменов поступил, как, впрочем, и добрая треть
нашего класса, на физфак нашего университета. В столицу ехать ему было,
судя по всему, лениво, да и на нашем уровне он явно был звездой первой
величины. Нет, он не был сволочью, и всегда помогал, когда просили. И
задачку решить, и конспект давал, и лекций, если писал, и учебников, давно
этим занимался.
Преподы от него были без ума, девчонки тоже. Только был он с ними как-то
холоден. Говорил, что ждет одну-единственную, которая ему подойдет. Шел
курс, второй, третий, многие из нас женились, большинство девчонок повыскакивали
замуж. За ним не водилось ни одного романа, хотя многие наши девчонки
искали с ним не просто встречи: красив и умен был жутко. Нет, он переспал
с двумя, или тремя, но, как мы тогда решили, просто из вежлтивости - вежлив
и активен он был всю свою жизнь.
А весной 19? года он погиб. В те дни, когда мы забивали пары самого тяжелого
третьего курса, гуляли с девочками, пивом и просто так, его убило громадной
сосулькой, сорвавшейся с крыши физфака, прямо перед входом. Мне кажется,
что его убила весна, да? Выбрала одного из миллиона жителей нашего города
и убила. Ей он не был нужен.
Снова Город. Город, сорвавший мне крышу. Когда-то здесь рухнуло мое детство.
Потом я была счастлива здесь снова и снова. И сейчас я была счастлива
здесь. И снова хочу сюда. Здесь такая темная вода и такое живое небо,
и дворы, ведущие в бесконечность, и роскошь дворцов, и редкое солнце,
и чахлая зелень -- но, кажется, что этот Город существовал изначально,
он должен был быть здесь по определению. И он красив и чист, и свободен,
он ближе к небу, чем многие другие города. Это Город счастья и боли. Это
город для людей с открытым сердцем.
Сейчас вокруг меня бегает воплощенное детство. Кудрявое, синеглазое,
розовощекое, с беспечной улыбкой и громким смехом. Это жажда познания
и абсолютная радость, и открытость, и доверчивость к людям. И одно простое
слово "мама", обращение ко мне. Господи, неужели мое собственное
детство закончилось? Нет, мое детство бегает вокруг меня.
Пушистые, белые, мягкие, невесомые. Ваш путь бесконечен, высок, прозрачен
и плавен. И вы равнодушны к нашим земным делам, мелким радостям и кажущимся
безутешными обидам. А я могу только лежать в высокой траве, провожать
вас взглядом и мечтать улететь с вами. Но вам все равно, вы меня не возьмете.
Если попытаться охарактеризовать Новгород одним словом, это будет слово
"суровый". Кажется, что хорошая погода там редкий праздник.
И эти древние белые храмы гораздо гармоничнее смотрятся на фоне облаков
и темных туч, и каждый храм хранит свою историю и даже мог бы ее рассказать,
но это ниже его достоинства. Древняя красота, мудрость, изысканность,
простота форм, это о каждом храме. И о городе в целом. Его красота понятна
в молчании.
Тайна очень странная вещь. Такая вот непонятная штука, как, в общем,
и положено тайне. Она должна быть и у жизни, и у культуры, у всего, что
нам дорого. Вспоминается история о даме и о рыцаре, который долго ее добивался,
и был в ужасе от ее вида, когда она в итоге сбросила свои одежды. Покрывало
Изиды, тайна, должна оставаться. Если есть тайна, есть разница потенциалов,
есть притяжение, есть движение. Есть тайна и у меня. Я разгадываю ее уже
седьмой год, и все не могу, и не смогу разгадать. Тайна эта носит твое
имя. Я люблю эту тайну.
Я исполнен пустотой. Как это странно звучит!.. Но это так: пустота переполняет
меня, во мне нету ничего, кроме пустоты. А ее становится больше, больше.
Физика, давление. Давление пустоты. Еще немного, и меня разорвет на кусочки.
Она проникает во все мысли, проникает слова, исчзаю бквы, проаают предлги
прдложния. И я тже к-кто прпада
Чего я хочу? Интересный вопрос. Вечно ты спросишь что-нибудь такое-эдакое.
Я хочу быть, как дождь: разве он чего-то хочет? Он идет себе. Я хочу знать,
что я делаю, знать, чего я хочу. Хочу мира, хочу, чтобы всем стало чуть
лучше. Хотя хотеть этого мало. Нужно как минимум стать чуточку лучше самому.
Я хочу научиться не хотеть ничего, но этот потом. Я хочу того, что уже
есть, хочу, чтобы ты была со мной. Ты со мной, но почему-то мне все время
этого хочется, прошу тебя, пойми меня правильно. Я не хочу ничего ни от
кого. Вот только никак не могу заставить тебя не хотеть ничего от тебя.
Вот сейчас я хочу, чтобы ты улыбнулась. И чтобы не уходила так рано. Знаю,
знаю: родитель и полночь уже. Пойдем, я провожу тебя домой. Завтра мы
продолжим наши фантазии.
Автор: А. и О. Паевские
|
